Как же непросто дались мне эти пять лет при всей их очевидной простоте. Давайте я расскажу вам о себе, а выводы вы сделаете сами. В мае 2014 моя жизнь была налажена на зависть. Дом, работа, друзья, вторая работа и еще одна. Все три - любимые, для души, по специальности. На профессиональную невостребованность мне точно можно было не жаловаться. С мая 2014 все вокруг меня начали проговаривать свой вариант выезда из Луганска на тот самый, особый, случай. По-хорошему в моей семье тоже нужно было это обсудить. Сесть за стол, взвесить все и продумать каналы отступления. Мы не сделали этого. Очевидно, уже это говорит о том, что мы недостаточно серьёзно воспринимали происходящее. И ещё мне, вполне взрослому человеку, все время не хватало рядом того, кто вроде проповедника спокойно разъяснил бы мне все, сделал какие-то прогнозы и успокоил. Я не могла разобраться во всем сама, а все вокруг кричали на все лады и строили самые разные прогнозы, один страшнее другого. И в какой-то момент я просто перестала слушать эти разговоры, загораживаясь наушниками или работой. Вероятно, это была своего рода защита, когда какая-то точка ожиданий уже была пройдена. Помню момент, когда коллега сбросила всем нам ссылку на воспоминания очевидца о войне в Сербии. Там говорилось о том, как обеззараживать воду и копать во дворах колодцы, как защищаться и выживать во время военного конфликта. Пошаговая инструкция о том, как выжить в зоне войны. К слову, мне не пригодилось из этого ничего. Мы так и не вырыли колодец, а если бы у нас и было в доме в оружие, я не нашлась бы как его применить. Но эта пошаговая инструкция как выжить в зоне войны вселяла ужас. Неужели это нас ждёт?! А потом был хаос. Нас сократили задним числом. Работы не было, потому что не было света и в нас не было потребности. В один момент закончились все мои работы... Ещё одним откровением стало то, что мы заложники этой войны, разменная монета, строчка очередного отчёта и не больше. Мне казалось, что так быть не должно. Раз уж мы остались в Луганске, о нас должны как-то заботиться и информировать нас. Если бы меня спросили «кто должен: Украина, Россия, местные власти?», - я бы не ответила, потому что ни того, ни другого, ни третьего тогда уже не было и не ощущалось. Но кто-то же должен!.. И новой составляющей всего был страх. Фоном. Перманентным состоянием. А потом пришёл цинизм – «лучше уж сразу». Ну, раз это неизбежно, то пусть сразу, без бесконечных мучений и ожиданий. И от этого перестало хотеться прятаться, хотя обстрелы пугали до животного состояния ужаса. В один день, из-за перестрелок, у нас попадали замертво куры. Нет, их не убило взрывом - они не выдержали децибел обстрела. Сосед рассказывал, как плакал над погибшими кроликами, у которых ушами пошла кровь во время обстрела. Ещё было много чего. Мертвый на траве потряс меня меньше, чем мародерство пожарных на моих глазах. Неожиданно я поняла, что могу врать и требовать помощи. Проходить сквозь кордоны бородачей с оружием, имея уверенность вместо пропуска. Могу убеждать, но при этом было очевидно, что моими просьбами брезгуют, как протянутой рукой нищего на пути. Ещё я неожиданно открыла, что мне до чертиков надоела эта война. Я не могу о ней больше слушать или говорить, я не могу сопереживать и не готова привыкать к новым коллективам. Это был пост-стрессовый синдром, когда новая работа и новый коллектив казались мне изменой недавнему счастливому прошлому. Мне казалось, что с меня заживо содрали кожу и посыпают рану солью. Я обманывала себя тем, что все невзаправду. Что наступит утро, и я снова побегу в любимый коллектив, потому что так было много лет. Сны о работе повторялись, как будто у меня была двойная жизнь - днём в нелюбимом коллективе и ночью в довоенном прошлом. И знаете, когда я поняла, что возврата не будет? Когда года через два в снах я перестала узнавать свой прежний офис. Когда стало ясно, что это просто сны с фантастическим сюжетом, но неизменно счастливым концом. Ещё одна черта, присущая всем, кто вернулся в Луганск или не уезжал никуда - стремление рассказать, как все было с ним. Эти разговоры с привычного вопроса "Ты уезжал?" и буквально сразу "А вот я..." вспыхивали как огонь в степи. Попытки разобраться во всем, проговаривая снова и снова хронологию личного стресса. Изнурительные разговоры по душам как со своими, так и с первым встречным. А потом пришло неожиданное понимание - всему миру вокруг всё равно. Ты - строчка статистики для них, жертва обстрела или заложник, интересный только в отчётах, но никак не лично. О нас смотрят новости также, как о войне где-то в далёкой африканской стране. Интересно, но не больше. И дальше идут резать салаты, укачивать своих детей, любить своих женщин и забыть о нас сразу, переключив канал. Пришло понимание, что мы не нужны никому. Ни грамма. И ещё, - почему именно мы? Чем мы хуже остальных? Мы как лепрозорий для всего мира. От этого хотелось непременно рассказывать всем как мы. Навязчиво, до оскомины - пусть слушают. Ещё, много позже, появилась новая черта - провинциальность при том, что мы жители "столицы". Страх поездов и дорог, страх новых мест, детский восторг от увиденного трамвая. Недоверие, зажатость и ... удивительное чувство, будто нам должен весь мир. "Я к вам из Луганска приехал, от войны, вы это понимаете?!", - кричал мужчина в Крыму, требуя лучший номер. А я поймала себя на том, что к слову "далеко" непременно добавляю - "в Луганск", как будто это важно знать продавцу печенья в далёком российском городе. Не растает ли печенье по дороге в далёкий Луганск. Так увечный стремится обнажить свои раны перед здоровыми, чтобы насладиться эффектом от произведённого впечатления. Как будто нам должны все, а мы отдуваемся за них. Пока они мирно спят, в нас стреляют. И пусть хотя бы так, но весь мир узнает о нас. Я ненавижу себя за эту новую черту и не могу пока ее побороть. Я охотно рассказываю случайным знакомым о войне, как старые моряки травили по кабакам свои моряцкие байки за кружку рома и понюшку табака. И за это тоже я ненавижу себя, потому что мне отвечать на эти вопросы о войне у нас... нравится. Я эксперт в вопросах выживания для незнакомых людей, как опытный продавец дисков или кофе-машин. Ещё я узнала, что такое стигматизация, когда мне и раз, и другой, и третий сказали о том, что только плохая мать могла оставить ребёнка под обстрелами тем летом. И только сумасшедший не выехал тогда из города добровольно... Я стала другой. Колючей как ёж. Настороженной. Мало улыбчивой. Я стала не симпатичной сама себе, что уж говорить о других. И это путь в пять лет, всего лишь в пять лет. Что же будет дальше? Ольга Кучер, Луганск, для «ОстроВа»
